Правдивые и доподлинные записки о Мандельшпроте, найденные в фисгармонии бывого Пуськинского Дома настройщиком роялей Василиском Бурляевым. Charitas omnia kredit - Алексей Козлов

– Надо было спозаранку говорить, по трезвому делу – ответил ему достойно Мандельшпрот, ничуть не смутившись наездом младшего товарища, – Я уж зарёкся тебя, Ваня, принимать! То у тебя сопли начинают струиться самотёком, как ты ко мне придёшь, то скрипка Страдивахрика поломается – рухлядь библейская, то балалайка Вазари не в той поре, всё у тебя не так! Всё вопреки временам и ожиданиям! И всё поломано! Изломано! Всё, короче, разбито! Барабан-то Стравинского цел?

И дал Махрютину по карстовой вые кулаком для известного воспитательного декокта. Мобильно отметелил!  Тот даже и не почувствовал, так преживал за Страдивариусца и его скрипучку. Тогда Мандельшпрот арфу, какую у Веры Пуловой откупил ранее в Столешном, разгромил и со струнами стал за Махрютинымгоняться и бегать в чаянье жестоко отстегать, а потом возможно и удавить. Тот уже потом в сортире спрятался и там до утра отсидел на ведре, а ранёшним утрецом топ-топ-топ на цыпах выбрался из укрытия, собрал остатки Страдивари и ушлёпал задним проходом, дабы не волновать Мандельшпрота и не отвлекать его влимание от дел кипешных.

Нельзя, нельзя так объедаться зефиром! До добра это не доводит!

Здравствуйте!Намела зима сугробы белые,Закрутил меня свирепый ветр.Не хочу давить тебя своими перлами.Я хочу послать тебе привет.Мы не будем в наши чувства пялиться,Споры бесполезные вести.Настроение всегда меняется,Радости без грусти не найти.Я люблю тебя, моя честная братия,И при встрече с вами, долбаки,Я вложу в свои рукопожатияНежности пучину и тоски.Намела зима сугробы белые,Закрутил меня свирепый ветр.Не хочу давить тебя своими перлами.Я хочу послать тебе привет.А голова – котел.

7 октября 1932 г.

Мне было всегда удивительно наблюдать, как мнение человека о себе, в особенности, человека творческого, не совпадает с мнением окружающих. Легкая зависть, как туча, находящая на солнце разума, лишает нас того сияющего блаженства, какого мы могли бы достичь, усмирив низменные стороны нашей человеческой природы. Мы сами порой потворствуем этому и, подобно Мандельшпроту, резкими словами, неуместными телодвижениями убиваем благоприятное впечатление, произведенное нами при первой встрече. Как говорил несравненный Данте: «Личное присутствие часто умаляет истинные достоинства человека». Редко кто видит золото наших сердец и серебро наших душ, редко в избранном видят избранного, но зато все видят небритое грустное лицо, помятый костюм, стоптанные башмаки, горячечную речь, не помогающую нам, но ставящую непреодолимые преграды на нашем скорбном пути. Увы, слишком отличны таланты – талант творческий и талант лицедейский. Слишком редко они объединены в одной персоне, слишком стыдлива творческая душа, чтобы становиться лицедеем, слишком вертлява лицедейка, чтобы что-нибудь создать. Сколько блестящих начинаний сгублено этой дисгармонией, сколько усилий пошло прахом! Но разве великие прислушиваются к мнению скромных, но практичных умов, отдавая пальму первенства своей неуемной самоуверенности. Как я был бы счастлив, если бы мой совет дал второе дыхание любимому поэту и вызволил из тупика тягостной и тяжелой жизни, виной которой – он сам.

РондоНа лысинах тугие фетрыНе сдуют свежие пассаты!Сижу бухой и волосатыйИ ем конфеты.Мне наплевать, что Вавилоны,Разрушив, строят.Мне нравится завитый локонОсиных роев.Ты помнишь детство, Гонерилья,В кустах забытой повелики-Не обрубайте, люди, крыльяБескрылой Нике.

Однажды Мандельшпрот побрел через Фонтанку прогуляться, прямиком – в садок Эрмитаж. Идет весь в мали-новом галстуке свисток, а навстречу ему из ниши выдвигается торцом молодая, красивая и как бы стройная женщина в соболях, бриллиантах, нафталином воняет, как самая предпоследняя стервокоза. Глазками так и стреляет в праздношатающихся товарищей и губки щек строит. Невинное Дитя Ромула и Рема.

– Дай-кость, – думает Мандельшпрот, – приударю за ней, за антилопицей этой. Чем черт не шутит! Мадонна с горностаем! Смак! Ляля!

И поскакал вслед, вихляя бедрами, как Казанова мосластый, смех и слёзы, думал преуспеть на ниве откровенного адюльтера и конформизма, и архинепристойного разврата поведения. Ну и что? Ответ был в лузу.

Раз приударил. Ничего! Ноль! Два приударил – никакого эффекта, всякий процент результата отсутствует. Блеф. В общем, ноль внимания, фунт презрения. Как рыба об лед! Нет ответа! Спасибо. Быть иль не быть – вот в чем аншлюс. Не покидай меня, Жизус Крайст! Не могу!

Но беспричинного в этом мрачном мире ничего нет! И вдруг стало кристально ясно, почему всё так, почему мир так несовершенен!

А та глухая была и не услыхала распутных слов его речей и гнусных намеков его чистой любви. В ухе у нее ваты полно было, как потом выяснилось в околотке. Вот она и не слыхала поэтому ничего. А он весь из себя пыжился и кряхтел, и лакированные бахилы попусту трепал. Скрипун. Да и не женщина это была вовсе в соболях, бриллиантах, шиншиллах, а глухой вонючий мужик в порватом треухе на босу голову. Бяка! Мандельшпрот-то был тоже слеп, как Куриная Слепота. Но надо отдать ему должное, он не огорчился, а поднял указательный перст конечности к небу, вдохновился, как суслик, и написал стишок о Родине. Раешный Ветрогон. Его теперь в школе для недоразвитых пионеров проходят. В пятом классе. Все очень смеются и хихикают, до того он хорош и неприхотлив. Метафоричность доведена там до последней степени высот. Тут как посмотреть! Мо так, мо эдак!

***Яичница-Болтушка,Люби меня тайкомИ гладь меня по брюшкуЖелезным молотком…

Любовная песня ПруфрокаЯ Вами пленен,Вы бросили вонДемарши мои и петиции,Но Вам не уйти,На Вашем путиНе хватит солдат и полиции.Какие труды!Вы очень горды!Стройны и нежны, точно лилия.Но дайте мне срок —Зажгу огонекВ глухих казематах Бастилии.Я парень в сокуИ много могу,Поймите, прекрасная, нежная.А буду старик,От лучшей из книг,От Вас отверну-усь небрежно я.С другими я – пас!И только для ВасГотов поступиться привычками.Нет, я не таков!Сон крепких замковНарушу своими отмычками.Да будь Вы судья,Казнен был бы я.Пусть голову в шляпе осудите,Зато мой дуракРаботает так,Что имя свое Вы забудите!Я Вами пленен!Вы бросили вонДемарши мои и петиции.Но Вам не уйти,На Вашем путиНе хватит солдат и полиции.

6 ноября 1932 г.

Проделки Фортинбраса в лунный день!

Селедка, которую я с такими баталиями получил сегодня в нашей книжной лавке, увы-увы-увы, оказалась гниловатой изнутри, сугубо отвратительного вида, и только известный стоицизм смог отвратить мои мысли от этого недоразумения к высоким материям и императивам, из коих я тку полотно моей философии. Я остро осознал, что человеческое расположение часто является функцией от бытия; и зубная боль, к примеру, – не лучший стимул для настоящего творчества. Вероятно, Гомер, приступая к сочинению своей непревзойденной «Энеиды», был не только слеп, но и не имел зубов. Моя мягкая попытка навести на эту мысль Мандельшпрота закончилась безрезультатно. Впрочем, он мог бы обойтись без такого количества грязной площадной брани по столь пустячному поводу. В ответ я показал ему средний палец и клацал зубами. Он весь чувственно отпал, узрев моё презрение чувств к себе. Не хочу! Я тебя не хочу, Гонзила!

РоссияТерпеть неправедную власть,Избрать смирения путиИль ей противиться и пасть,И не допеть, и не дойти-С улыбкой знать, что рядом вор,И видеть ночь слепую днем,И безнаказанный позорБессилья слабого пред злом.За счет голодного ты сыт.Трудолюбивый кормит лень.И это знать и делать вид,Что ночь бела, что черен день.Жить среди пошлых дураков,Без неба, завтра и дорог,Без путеводных маяков,Без ничего – Помилуй Бог!Работать, о, ни для когоНи у кого служить нигдеИ кланяться, забыв Его,Давно угаснувшей звезде.Терпеть неправедную власть,Избрать смирения пути.Иль ей противиться и пасть,И не допеть, и не дойти-

МемориО камни средь камней!Мосты и стены.Веков одолевая череду,Закинув голову под ливнями измены,Кадык мой ловит мрачную звезду.Я отдаюсь влечению начала,Послушен я вибрации струны,Мне внятен гулкий разговор вокзалаС печальным ветром дольней стороны.

Шалом Алейхем, я ваша тетя! А вы не ждали нас в горниле испытаний?

Когда известный в революции бунт народных треволнений вышел из-под контроля, и народные массы орд осознали свою индифферентность разгула, спрятался Мандельшпрот в заглубленном винном погребке за титанической бочкой хереса и стал, пуф-пуф, бешено отстреливаться от красных большевичков – комиссаров в кожанках из Маузера до последнего патрона издыхания пуль. А ну подходи! Кто? Ё! Я вас врассыпную! Я вас! Несколько большевистских кожаночек он пулями изрешетил, как решето, натюрлих, и думал, что все завершится нормально. Консенсусом, ждал, завершится дело. Ну и бродяга! Думал, что, на самый худой конец, ему бесплатную свинцовую примочку сделают. Честняга! Фома Асизский. А господа большевики ему в 1919 году такой счет пропечатали на финской атласной бумаге – за кожанки, херес, патроны, бочку и вообще, за моральный ущерб деятельности, что он ополоумел и замер, как мишка! Коала, на севере. Скульптурная группа. Лаокон кисти Пинтекорво.